Он понимал свои ошибки и прекрасно понимал, что сейчас делает. Он знал, что его любимая сейчас же его стукнет или просто ударит дорожным знаком, чтобы тот улетел далеко. И надолго. Печально было, однако. Хотя, Адольф не понимал к чему такой прилив нежности с его стороны. Прекрасно он знал, что от Берлин он такового не дождется в этой жизни. Чтобы она не заметила его подлую ухмылочку, он покрепче сжал её ноги, тем самым чуть открывая своим глазам просторы её юбочки. Как всегда делал все лучшее только для себя. Он знал, что Хайль-тян – обычная баба. Баба с бабьими инстинктами. Она сразу начнет его жалеть, если он скажет, что та причинила ему серьезную боль. Он просто хотел, чтобы она сжалилась над ним и повела себя как настоящая баба. Иллюзия бедного и несчастного мальчика работала безупречно. Так безупречно, что Адольф выпустил из себя даже капли слез. Скупых мужских слез, которые были простым представлением небольшого спектакля. Он любил людей. Они смешные, очень смешные. Он любил обманывать людей, ведь они выглядели более смешными, когда злились. Он любил Берлин. В этом городе было много грязных и пошлых вещей. Ему нравилась эта жестокость и несправедливость. Ему нравилась эта анархия. Он знал, что все эти извращенные веселья хранились в самой Хайльбург Крауц, как в представительнице этого города. Может быть, это было только в глубине её невинной души. Однако, с другой стороны он знал, что она простая и наивная девчушка, которая уродует себя, делаясь мужчиной.
-Наивная. Очень наивная Хайльбушка. за это я и люблю её больше, чем остальных людей. Жаль, что именно эта любовь окажеться не взаимной.
Но она никогда не сможет изменить себя. Для самого Адольфа она останется такой, какой он думает. Она будет той же миленькой девчушкой, которая всегда била его. Останется такой же пугающей пацанкой. Останется его женой, пусть даже и в мечтах.
А Адольф просто крепче сжал её коленки. Да-да, еще крепче, чем раньше. Конечно, сейчас он хотел достать нож и резануть по юбке, которая скрывает он него все. Нет, это представление оставим на «потом». Сейчас маленький ангст. Он весь в крови, прижимается к её ногам, ему «больно», но «плачет». Глупая иллюзия, в которую невозможно не поверить. Он был гением в театральной жизни. Он мог сделать все, что ему захочется. Правда, он не мог удержать легкий смешок, который с глухим эхо раздался по всему переулку. А он не отпускает её. Только сильнее жмется. Можно подумать, что он просто от нервов. Ведь каждый его смешок по-особому нервный. Этот был особенно.
-Слушай, прости меня, - он смог. Он собрал все свои силы, чтобы сказать это. Он кое-как состроил по-настоящему печальный и виноватый тон, который только мог. И это, кстати, получилось отменно – я правда виноват перед тобой, а ты, кажется, это уже знаешь. Давно ли ты ждала, что я извинюсь перед тобой, любовь моя? Ты всегда хотела убить меня, но я глупо рушил твою прелестную мечту. Почему же ты, милая, не сделаешь это сейчас? Давай же, я не против. Повторюсь, убей меня. Я буду счастлив, и твоя жизнь будет совершенно спокойна. Твои прелестные ручонки больше никогда не будут поднимать такие тяжкие вещи, как, к примеру...холодильник?
Осторожно опустил её ноги. С той же иллюзией посмотрел на девушку заплаканными глазами. Но нет, он улыбался. Дружелюбно и слегка печально улыбался ей. Он знал, что сейчас шутка прокатит на 100% или даже 200%. Берлин баба. Она не Пруссия. Она не поймет прикола. Да и вряд ли кто-либо понял бы. Слишком правдоподобно. Слишком. Ау Адольфа бывают такие сдвиги, причем очень часто. А он не моргал. Он просто смотрел. Выжидающе смотрел. Правда, было больно, но оно того стоит. Весь раненый, да еще и куча внезапно возникших синяков на теле. А он улыбался. Он знал, что все идет по его плану. Прекрасно это знал.

Он хотел засмеяться. Просто засмеяться. Было весело. Очень весело. Но нет, он должен был сдержаться. Попробовать. Его откинули от себя. Нет, если бы он хотел, он бы остался там, где был, но нет, надо делать из себя бедняжку. Ну вот, он отлетел. Падать он не хотел, но в этот раз просто равновесие не дало. Он упал. Слегка усмехнулся, и то незаметно. Нет, пусть даже он будет почти раскрыт, все равно надо будет играть. Играть, пока не вылетит смех из его уст. А Адольф знал, что выдержит и не засмеется. Он добьется жалости от немки. Добьется. Вот с уголков его губ стекает кровь. Для большей потери Адольф еще и прокусил губу. Прокусил слишком сильно. Признаться, он не хотел этого. Но кровь потекла бешеным потоком. Сейчас любой вампир бы напился вдоволь. Но все равно, он продолжал улыбаться. Просто улыбаться. Совершенно без причин. Он знал, что у него все получится. Вот он поднялся. Осторожно, но поднялся. Было больно. Он ненавидел этот дорожный знак. Просто ненавидел. Он мешал ему любить Берлин. Об одной мысли о нем, Адольф нахмурился и на мгновение сделал недовольное выражение лица. Он ненавидел, когда какие-то вещи любят больше, чем его. Он постарался подойти к ней. У него это получилось. Как всегда стоял горбясь. Выглядел низко. При этом продолжал улыбаться. Осторожно слизнув кровь с губ, он грубо взял Берлин за плечи, тем самым, прижавшись к ней. Он мог бы упасть сейчас. Упасть и вновь к ней в ноги. Нет, он должен пытаться стоять. Стоять, опираясь на девушку. Ему было безразлично то, что ей может быть тяжело. Он ощущал все её тело, а грудь в особенности. Он уткнулся в её шею, тем самым, оставив там огромный кровяной след своих губ. Осторожно поцеловал. Не самоубийца ли?
-Знаешь, Хайльбрушка, а мне ведь больно, – усмешка. Наглая усмешка, которую не было заметно. Он не позволит, чтобы она была заметна в такой ситуации. – Ты сделала мне больно, понимаешь? Я же не настолько бесчувственный, чтобы не ощущать физическую боль. Понимаешь?
Глубокий вздох. Он уже прижимает её за талию. Нежно так. Целует её шею. Все это было внезапно для обычного будничного дня. Обычно все бывает намного банальнее. Он гуляет, в него кидают холодильник, он убегает, смеется, а гневная немка выдирает дорожный знак и начинает гнаться за ним с этой железякой в руках. Она догоняет его, он забирается на крышу, смеется над ней. Она в гневе, говорит, что убьет его. Адольфу надоели эти серые будни, поэтому он и решил раскрасить их иллюзией и внезапностью. Он любил театр. Он любил театр людей, особенно когда он – наблюдатель.
-Почему ты ненавидишь меня? Что я сделал такого, что ты невзлюбила меня? А мы бы стали отличной парой, сечешь? У нас были бы замечательные дети. Девочку ты бы назвала как меня, а мальчика как себя. Такое милое будущее ждало бы нас, подумай? Или же просто убей меня. Давай, сейчас же. Будет весело, ты даже не заметишь. Хотя я знаю, ты ведь любишь меня..~
Пошел метод «надави на жалость – будет круто». Этот искренне-печальный голос. Это тяжелое дыхание, которое немка могла легко ощутить своим плечом. На всякий случай он выхватил знак из её рук, выбросив его, куда подальше отсюда. Он знал, что когда эта железяка в руках у Хайль-тян, то за свою жизнь можно не отвечать. Адольф зубами начал оттягивать кожу на плече своей возлюбленной, будто желал съесть её. А еще страстно так. Он был уверен в сказанных словах. Он знал, что немка, не смотря на свою суровость, любила его. Он даже не был против этого. Он был только «за», конечно же. А и правда, вышли бы милые детишки. И правда, девочку можно было назвать Адольфом, а мальчика Хайльбург. Подошло бы, кстати.
«-Ну же, милая Хайльбрушка, поддайся ты уже мне.»

Вновь оттолкнули. Ну, уже привычно. Однако, в этот раз весь подбородок и все губы были в крови. Уже может быть недостаток. Для большего счастья, он еще и язык прокусил. Конечно, было больно, когда зубы врывались в язык и сквозь боль всей силой надавливали на него. Больно. Нет, надо было прокусить насквозь, чтобы немка чувствовала большую вину перед ним. В этот раз уже изо рта лилась кровь, как из ниагарского водопада. Больно, даже говорить больно. Язык будто онемел. А обезболивающего даже в помине не было. Такой поворот событий был не в его представлении, совсем. Но нет, он не отступит. Он вновь подошел к ней, вновь обнял. В этот раз сильнее. Ну, не слишком. У него сейчас было мало сил, да и все свои силы он тратил, чтобы обнимать её. Чтобы она не смогла вырваться. А Крауц ведь делает свое дело, она убивает его. Морально? Да, именно. Бесчувственная скотина? Ему уже надоело притворяться именно таким, однако сюжет жизни не позволял другой роскоши. Он уже извинился, он уже «поплакал», он уже сказал, что любит. Что еще надо женщине дл того, чтобы полюбить мужчину? По мнению Кенигсберга – больше ничего.
-Меня огорчает твое мнение обо мне. Так ты не ответила на вопрос. Что я тебе такого сделал, чтобы ты ненавидела меня?
Он достал один из своих револьверов, лежащих у него в ремне. Зарядил, подставил к виску. Вновь заулыбался, позже захохотал. Он нервный. И он и хохот его. Как говориться, яблонька от яблони недалеко падает. Вот, уже готов нажать на курок. Вот он уже готов обрадовать немку, как вдруг пуля попала в левую ногу девушки. Не успела она опомниться, как тут же в правую ногу полетела и вторая пуля. Если бы она вела себя как женщина, он бы пожалел её. Пока она будет строить из себя пацанку – никогда. Он будет доводить её, хоть силой. Пока он не увидит её женские черты, он не успокоиться. Не убирая револьвера, он подошел ближе, толкнув её на землю.
-Ну, что же? За то, что я жил, а не умер при рождении? За то, что просто так ходил, никому не мешая? За то, что был знаком с тобой? За то, что до сих пор не в тюрьме, не в психушке? За то, что полюбил такую прекрасную леди как ты?
Тяжкий вздох. Еще один, и еще. Вот он уже мирно сидел на ней. Разговаривать было больно, язык болел жутко. Кровь со рта течь не прекратила. А улыбаться он не прекращал. Конечно, он был тяжелым, бесспорно. Ну, в этот раз он еще и вымышленный вес прилагал. Всей силой надавливал на живот девушки, иногда даже попрыгивая на нем. Было весело. Револьвер он сменил на нож. Стало еще веселее. Он с легким нажимом водил лезвием по щеке девушки. Потом по шее. По плечу. По груди. По животу. Лишнюю одежду он срезал, нож от крови облизал. А кровь возлюбленной была наивкуснейшая. Хотелось этой крови еще. Как наркотик, если не хуже.
-Ах, правда, жаль, что эта любовь к этой прекрасной даме заключена в любовный треугольник. Я люблю её, она любит железные предметы, а железные предметы любят меня. Это печально, мадмуазель Крауц, очень печально, - Адольф скорчил трагичную гримасу. Потом вновь заулыбался и рассмеялся. Совершенно без причины, - Мадмуазель, может, вы позволите пригласить Вас, на посмертный танец? Или у Вас болят ноги и из-за тяжесть Вы не в силах встать?
Вновь хохот. Громкий и без причины. Вот он уже подставил лезвие ножа к горлу немки, судорожно желая надавить. Сумасшедший. Просто сумасшедший. А ему было весело. Просто весело.